Esprit malade
Тьма. Свет. Тьма. Свет.
Бесконечный, нескончаемый поток чередований. И не было видно его окончания, и не найти теперь уже было точки начала.
Тьма. Свет. Тьма. Свет.
Были мгновения, когда сознание практически полностью отказывало – а на его место приходили липкие, скользкие, пугающие своей безысходностью минуты сумасшествия. Временами, впрочем, становилось лучше. Как будто паутина, окружившая и опутавшая мозг, заковавшая разум, наконец-то давала трещину. Как будто кто-то – видимо, в насмешку – решал потешиться над этим существом, вновь давая на краткий миг ощутить недоступные теперь чудесные мгновения здоровой жизни… а потом в один же миг безжалостно забирал их вновь. Так случалось один-два дня за месяц, но и это было несказанным блаженством. Потому что дальше будет только хуже. Потому что хуже этого проклятия не могло быть ничего. И не найти теперь уже было точки начала.
В те короткие дни, когда разум прояснялся, когда тень сумасшествия отступала прочь, испуганная утренними солнечными лучами, – в те короткие дни надежда возрождалась. Хотелось верить, что вот таким, здоровым, он будет теперь всегда, что канут в небытие его тревоги, что наконец-то исчезнет страх, что он как птица феникс вновь сможет возродиться вместе с его надеждой… Но после наступления ночи эти надежды умирали вновь.
Рождение. Смерть. Рождение. Смерть. Кто знает, что ждет тебя впереди? Кто возьмется предсказать?
Разницы не было. Жизнь здесь или смерть там… Какая, в сущности, могла быть разница, если жизнь стала подобна смерти, если вера сгорела в пожаре безумия, если надежды рассыпались в прах? И тогда приходилось молить смерть, чтобы она не замедлила. Чтобы она, наконец, пришла после этих долгих лет живо-смерти.
* * *
Сегодня ему вновь решили дать поиграть с его надеждой. Или решили поиграться сами – что, в сущности, одно и то же. Его брат пришел навестить его – и теперь он в сопровождении двух врачей медленно шествовал среди длинных коридоров на встречу с ним.
«И тягостно-грустно, и некому руку подать
В минуты души непогоды.
Надеяться? Верить? Другим и себе помогать?
А толку-то? Нам не уйти от невзгоды», –
всплыли из глубины сознания чьи-то стихи.
По крайней мере, ему уйти не удалось. Как и сотням другим в этом здании, впрочем.
Надежда умирает последней, мучаясь в агонии… Для кого-то она уже умерла, и разницы – не было. Для него же в этот день она еле-еле светлым лучиком вновь блеснула на горизонте – только лишь для того, чтобы завтра поспешить умереть вновь.
Когда он вышел на улицу, его брат сразу же подошел к нему. Обнял, похлопал по плечу, попытался приободрить. Они начали беседовать. Брат спрашивал о том, как он себя чувствует, достаточно ли хорошо заботятся о нем врачи, пытался приободрить, утешить… как будто это могло хоть что-то изменить теперь, когда разницы не было.
Они, впрочем, разговорились. Брат не был у него около месяца, и теперь ему несмотря ни на что было приятно слышать и слушать его, жизнерадостного и веселого – каким он был и сам когда-то невыразимо, нескончаемо давно. Разум по какой-то невероятной прихоти судьбы сегодня был вновь ясен, и беседу можно было продолжить достаточно долго, несколько часов – конечно, если бы в этом был хоть какой-то смысл. Впрочем, все равно это было приятно, и в какое-то мгновение радость даже вновь постучалась в дверь его души.
– Прости меня, что я по-другому не могу помочь тебе теперь. Я надеюсь, ты понимаешь. Я не могу понять, за что ты был так наказан, не вижу в этом логики. Временами, когда я засыпаю и вспоминаю тебя, я кляну и ругаю Бога, допускающего подобную… бесчеловечность. Черт возьми, я не вижу логики! Я смотрю на наш мир все пристальней и внимательней – и, ты знаешь, мне начинает казаться, что все мы давным-давно сошли с ума, давным-давно стали нездоровы. И многие гораздо менее здоровы, чем ты, многие гораздо более нечеловечны.
И если в этом есть хоть какая-то логика, то, черт возьми, где же она?! Почему же по-настоящему сумасшедших, вынашивающих и лелеющих планы по уничтожению себе подобных – почему их Бог милует, почему наказывает других? Почему почти всегда не тех, кого действительно надо? Ты знаешь, сколько я не бился над этой загадкой, сколько не вопрошал его, надеясь на ответ, – все бесполезно. Иногда мне кажется, что мы брошены им на произвол судьбы давным-давно. Прости меня… Я делаю все, что могу…
– И все же не вини Бога. Кто знает? Может быть, это действительно оказалось необходимым – бросить нас на время, чтобы… чтобы мы сами потом нашли его? Я не знаю, не знаю… Похоже, я наконец-то начинаю понимать, что я действительно ничего не знаю, что мои знания – это прах, и ушли они так же быстро, как и появились. И, ты знаешь, я думал об этом – думал ночами, когда ум был готов верно служить мне… Мне кажется, что это даже к лучшему. Да, да, не удивляйся – все к лучшему. Теперь у меня гораздо меньше забот, гораздо меньше тревог. Я перестал бежать сам не зная куда, я перестал расталкивать бегущих рядом со мной в стороны, я перестал ценить столько вещей, которые другие считают единственной подлинной ценностью, и начал вместо них ценить другие. И я даже почти перестал считать это несправедливостью. Скорее, наверное, уроком, хоть и очень тяжелым.
Это так прекрасно… Так удивительно прекрасно – сидеть сейчас здесь, в саду, слушать шум листвы и пение птиц, беседовать с тобой, вновь пришедшим навестить меня – и ни о чем, ни о чем, ни о чем уже больше не переживать… У меня на это просто не осталось времени. У меня осталось время лишь на красоту моего и твоего – нашего – мира. Я наконец-то смог понять и почувствовать это, наконец-то смог…
Нет, все к лучшему. Пусть будет так, как будет, раз это уже невозможно изменить, пусть будет так. Я приму это. Я уже принял. И пусть я так и не сумел понять, за что же я был наказан, но я понял другое, нечто несравнимо более важное. Я понял, что жизнь стоит того, чтобы жить.